Я верю – люди договорятся, Вырваться ядерный вихрь не посмеет! Не будет долго всемирного братства – Всеобщий мир наступит скорее. Меж миллиардов людей живущих, Среди всей информационной клади Осядут в забытой печатной гуще Несколько книг об одной блокаде. О ней и теперь боятся слушать, И стоит лишь вспомнить о 41-м: «Зачем травмировать детские души? У них и так расшатаны нервы!» Узнаете вы из фраз расхожих О стойкости, мужестве и страданьях, И всё это правдою будет. Но всё же Полной, живою правдой не станет. Лучшие летописцы блокады, Познав всё величье тех дней тревожных, Решили, что вслух говорить не надо Того, что вынести невозможно.

Безопасно, сытно, тепло … Что же душу гложет, как голод? Значит, время не истекло Предавать забвенью те годы. Предавать забвенью – предать Так спокойно и бессердечно И меня спасавшую мать, И отца, ушедшего в вечность. Всех, кто в братских могилах лёг, Тех детей, что хлеба хотели, Кто со льда подняться не смог, Кто остался в мёрзлой постели. С каждым годом яснее мы (Кто открещивается – не верьте!) Понимаем – из той зимы Не уйти нам до самой смерти. В двух мирах сегодня живу И не знаю, который ближе – Голод чувствую наяву, Ледяные сумерки вижу…

«Мосты нависли над водами»… Но воду как достать из вод? Гранитных набережных камень Закован в первозданный лёд, И на речной с него спуститься, Воды прозрачной зачерпнуть – Как будто перейти границу, Назад не обеспечив путь. Над лункой конусом вулкана Бугрится, замерзая, лёд, И вереница детских санок С бачками, вёдрами ползёт… Под гору медленно слезая, И оступаясь, и кренясь, Цепочка тянется живая, Как муравьиной тропки вязь. С ладоней обдирая кожу, На ледяной бугор ползу И нету в этот миг дороже Воды, что плещется внизу. Её мы, помнится, вначале, Покуда доставало сил, Ведром из проруби таскали, А ветер брызги относил. Потом, когда не стало мочи И у черты береговой, Пролитою водою смочен, Разросся конус ледяной, То в прорубь стали на веревке Спускать кастрюлю и бидон. Руками слабыми неловко Вытаскивали их на склон, Расплескивая половину, С заклятием «Не оступись!», Порою падая на спину, Скользили по откосу вниз. Прольёшь – и лишний раз придётся Карабкаться на тот бугор… Ах, деревенские колодцы, Соседок бойкий разговор – Вся довоенная деревня В неиссякаемом труде Была сродни ты с миром древним, Причастным к хлебу и воде… Здесь в тишине и напряженьи (вползти, поднять, не расплескать) Маячат в очереди тени, Срываются, ползут опять. Но это всё ещё полгоря, А вдвое – крестный путь начать, С обледеневшим камнем споря, На берег сани волоча. Наверх вскарабкаться с водою, А через день идти опять. Так, может лучше снеговою Пустую жажду утолять? По долгой лестнице взбираясь, Поднимешься десяток раз И сляжешь. Значит, снеговая, Хоть безопасней, не для нас. Мы с мамой по воду ходили, Вдвоём и горе – не беда, Но не всегда таких усилий, Я помню, стоила вода. Не знаю, что вначале было – Тот невский ледяной бугор, Куда в морозы мы ходили, Или тропа на задний двор. Там в старой прачечной из крана, Во тьме укрытого от глаз, Вода сочилась неустанно, Как будто бы жалела нас. И это было несомненно Большой удачей. Только вот Лежали штабелем вдоль стенок Те, кто воды не наберёт… Их там до времени хранили, Чтоб не оттаскивать в сугроб, Пока свезут к одной могиле Без права на отдельный гроб. Зато за каждым было право, Как у сражавшихся солдат, Лечь в основанье общей славы, Которой имя – Ленинград. Неправда, будто мы не знали За буднями очередей О будущей бессмертной славе Отмеченных смертями дней. Берггольц тогда за всех сказала, Что каждый – сердцем ощутил, И мы не принимали жалость, А гордость прибавляла сил: …«О, какая отрада, какая великая гордость, Знать, что в будущем каждому скажешь в ответ: Я жила в Ленинграде в декабре 41-го года, Вместе с ним принимала известия первых побед»… Стоял декабрь. Тех, кто не дожил, Убрали временно во двор, И штабель был из трупов сложен, А сбоку – узкий коридор. Впервые пробираясь к крану, Прижалась к каменной стене; Тогда ещё (скрывать не стану) Холодный страх подполз ко мне… Затем уже вошло в привычку, Рукой нащупывая путь, Не зажигать пугливо спичку, Боясь по сторонам взглянуть. Нет, я не становилась смелой, Но день за днём, за пядью пядь Внутри спасительно тупело Всё, что могло ещё страдать. Потом носили снег и лёд мы, (А ноги всё носили нас), Срезая слой за слоем плотный, Я снегом набивала таз. Отец крушил какой-то столик И в печь подкидывал дрова. Водой, горячею до боли, Усердно мылась голова. Мои распухшие суставы Вода от боли берегла. Как мы ценили, Боже правый, Те крохи влаги и тепла! Незримо заметают годы Покровы снежной целины, И позабыла я про воду, Которой не было цены. Лишь возвращаясь в эту пору, Ползу с ведром я без конца По ледяному косогору Под белым взглядом мертвеца…

Как тянуло к себе, расслабляло, влекло, Завораживало тепло… Как вливало оно уходящие силы, Загораживало от могилы! Ледяные, заиндевелые дома, Заколочены окна фанерой. Свирепеет безжалостная зима – Испытанье надежды и веры. Темным айсбергом каждая крыша встаёт, Тянут невские проруби паром… Тихо-тихо (разрывы снарядов не в счёт). Все застыло (не в счёт и пожары). Но на мёртвых фасадах дыханием губ Клубы пара морозного тают: Окружённые в крике отверстия труб И дымков голубиные стаи. Это – печки-буржуйки. Из давней поры, Из гражданской, казалось забытой. Кто как мог доставал, покупал, мастерил Средоточие жизни – не быта. Чтобы не был огонь умирающе-скуп, Не скупились на корм ему люди. Здесь из крошек варили питательный суп И из клея столярного – студень. Печка – это глоток кипятка, это жизнь И возможность помыться немного. Без тепла, как без хлеба – покорно ложись В ледяные кровати-сугробы. Всё сначала казалось нестрашным – дрова Запасали и раньше для кухонь, А у многих и печи топили. Сперва У буржуек воспрянули духом: Что разбитые стёкла и лютый мороз, Если пламя гудит как живое! Но война продолжалась. И выполз вопрос – Как в тепле продержаться зимою? Догорали дрова; не хватало досок И садовых скамеек не стало, Вот и мебели вышел положенный срок, Но дубовая – насмерть стояла. А кушетки, козетки и вся дребедень, Тихо звякнув пружинным звоночком, Согревала в короткий и хмурый нас день, Ободряли в блокадные ночи. О тепле тосковали мы в очередях – В них не стало бы силы стоять мне, Если б только не знала, что к ночи придя, К тёплой печке прильну я в объятья. Но последнюю щепку огонь пожирал, И, тепло до утра экономя, Мы лежали под целой горой одеял В темноте, в остывающем доме. Напряжённо и мерно стучал метроном, Отбивая секунды покоя. Если вдруг на разрыв резонировал дом – Это, думалось, там, за рекою. А когда метроном, запинаясь, частил, Мы всё так же недвижно лежали: Очень страшно с теплом расставаться в ночи, Брешь проделать в норе – одеяле. Знали только, что если меняется ритм, Значит, город бомбят. Но не смели Мы остатки тепла растерять до зари И вернуться к холодной постели. Занимался дровами и топкой отец. С глянцевитою кожей, отечный, Мог он двигаться тихо, с трудом (не жилец!), Но сидел у буржуйки до ночи, Неподвижно и молча следя за огнём, Сохраняя гудящее пламя, Словно видел далёкое прошлое в нем, Прозревая, что станется с нами… Что вставало, когда поправлял кочергой В потухающей печке полено? Гибель преданной крепости в той мировой, Униженье германского плена? Как в открытых вагонах везли за Берлин Полумёртвых, заеденных вшами, И мочились на головы бюргеры им Прямо с арок мостов над путями? Жил не месяцы – годы на брюкве гнилой, Дважды бегал – и дважды ловили… После брестского мира вернулся домой Воевать на гражданской. О тыле В эти годы помыслить он просто не мог. И достало и духа, и силы! Чуть мерцает, как в давнем костре, уголек… Стужа, голод, обстрелы – всё было. Снова пламя взметнулось, и искры летят, И ничто нам сердца не остудит – Не умрёт Ленинград, устоит Ленинград, Этой верою держатся люди!

По радио песню поют о войне – Снеге кровавом, снеге горячем … И снег той зимы припомнился мне, Но только был он окрашен иначе: На каждом разъезде – загаженный снег, Бурая корка в крови и слизи, Но это значило – жив человек, Сегодня сам из теплушки вылез, Прошёл он с эваколистом на вокзал, Хлеб получил и ещё приварок, А, может, назавтра уже лежал В своих нечистотах, примерзший к нарам … Весной, под откосы сбегая ручьем, Истаял пласт и смешался с пылью… Про этот снег никогда не поём, Мы даже о нём почти позабыли.

Всегда в ноябре одно и то же – Ранний закат, поздний рассвет, Но этот пришел и старше и строже На целую сотню суровых лет… Прожекторы небо рвали на части, В полете таяли сотни ракет, И было большое тревожное счастье, Которого в тихие ночи нет. Счастье, что смерть не подходит ближе, Счастье, что вижу внизу Неву, Счастье, что гордый мой город вижу, Счастье, что с ним борюсь и живу … Ушли в легенду осадные ночи, Счастье победной песней поет, Но в этот праздник смеяться не хочет, Если не я, то сердце моё. Хотелось бы маршем пройти суровым, А рядом – друзья из чердачных отсеков, И видеть израненный город снова, И видеть нового человека, Который жизнь удержал, как знамя, И может с гордостью называться Словом весомейшим меж словами – Достойным именем Ленинградца. Я знаю, это случится не скоро, Поступью лет, через горе и жалость, Но я вернусь в свой любимый город, Где сердце мое навсегда осталось. Проспекты в детстве казались шире, Родимый дом не найду, может статься, Но будет радость, с которой в мире Наверно ничто не может сравняться!

Небо серое, осеннее, Грозный гул – и тишина… Что это? Землетрясение, Мирный взрыв или война? Дом к земле все ниже клонится… Убыстряя плавный ход, За качнувшейся оконницей В небо улица плывет… В ожидании неизбежного (Гром обвала… Смертный страх…) В стылом воздухе разряженном Только кровь звенит в висках. И когда уже нет дыхания, Сердцу смолкшему подстать, Замерев в поклоне, здание Распрямляется опять. Скоро сорок лет исполнится, Как в осенний небосвод За качнувшейся оконницей Ночью улица плывет…