Вечер выпусников Яхромской средней школы, которую я окончил в 1941 году, совпал с началом Великой Отечественной войны. Запомнилось наше боевое настроение и твердая уверенность в скором разгроме Гитлера. Как мы были одурманены и слепы!

По близорукости я был «белобилетником», т.е. негодным к воинской службе, и поступил в МГРИ. Но учиться практически не пришлось: сразу же послали рыть окопы и ставить проволочные заграждения по Белорусской железной дороге, а в середине октября 1941-го (во время эвакуации института в Семипалатинск) пошел работать на военный завод. 1942 год – чередование и сочетание работы (военные заводы, лесозаготовки, кочегарка в МГРИ) и учебы. В декабре 1942 г. требования к состоянию здоровья были снижены и 5 января 1943 г. я стал радистом роты связи 863-го стрелкового полка 196-й стрелковой дивизии, а чуть позже, после пополнения классными радистами с северных метеостанций, – кавалеристом в конном отделении «Пункта сбора донесений». В этом качестве находился до лета 1944-го, дослужившись до ефрейтора и получив две медали – «За оборону Ленинграда» и «За боевые заслуги». Летом того же года мне предложили быть комсоргом батальона другой (109-й) стрелковой дивизии, и я за считанные дни сделал головокружительную карьеру, взлетев до звания старшины, которое сохранил до демобилизации в октябре 1945-го.

Война – самое страшное, бессмысленное и противоестественное из деяний человечества, поскольку это массовое убийство людей и разрушение всего ценного, созданного их трудом. Но мы защищали себя, свою Родину, и с полным правом считали войну с нашей стороны справедливой. О войне многое написано и полководцами, и писателями. Одни рассматривали, главным образом, движения крупных воинских частей и соединений, другие отображали поведение и чувства человека, но в обобщенных художественных образах. Неприкрашенные воспоминания рядовых участников войны о конкретных фактах редки и поэтому могут представлять не меньший интерес. Мои воспоминания – это небольшая часть виденного и пережитого простым окопным солдатом, а не командиром.

Война – это не только грохот сражений, победа, горечь отступления, кровь, жестокость, смерть, но и изнурительный труд, лишения, постоянный недосып, холод, часто чувство голода, грязь. Запомнились, например, одолевавшие нас вши, с которыми мы пытались бороться, разжигая костры и над огнем выворачивая наизнанку белье. Насекомые при этом с характерным звуком лопались, но мы нередко прожигали и само белье, за что влетало от старшины.

Запомнилась ранняя весна 1944: вместо дороги к Пскову земляное месиво, по которому не мог двигаться никакой транспорт, даже конные повозки. По набросанным жердям, каким-то доскам и обломкам могли передвигаться только люди, поднося к передовой все самое необходимое вплоть до снарядов и ракет для «катюш». А по бокам – увязшие повозки, разная техника, в том числе американские мощные «студебеккеры». Попадались иногда и трупы солдат… Тяжелое горькое чувство вызывало собственное бессилие, когда в железном потоке непрерывного движения (останавливаться нельзя!) ты не можешь оттащить в сторону вмерзший за ночь труп солдата...

Дорога жизни по льду Ладоги, конец января 1943 г. Переход совершался ночью, чтобы немцы не разбомбили. После выгрузки из железнодорожных вагонов и подхода к замерзшему озеру все порядком измотались. А впереди – тяжелый, с полной боевой выкладкой, переход по льду к осажденному Ленинграду. Вьюжная ночь, время от времени короткие привалы, и после нескольких минут отдыха приказ «подъем!», чтобы снова брести вперед. К концу пути смертельная усталость и мучительное преодоление себя, когда надо подниматься с привала. К рассвету, еле волоча ноги, вышли на берег. Девятнадцатилетний выносливый лыжник, я чувствовал себя разбитым. Каково же было пожилым? Говорили, что несколько солдат из дивизии не дошли до берега: на привале уходили подальше в темноту, а потом не слышали (или не хотели слышать) команды и замерзали.

Летом 1943-го нашу дивизию из-под Ленинграда направили в район Синявинских болот и высот, что невдалеке от Шлиссельбурга. К передовой шли днем. Оттуда доносился грохот, и навстречу нам передвигались раненые с окровавленными марлевыми повязками, а на повозках везли убитых и тяжелораненых, вскрикивающих и стонущих на ухабах. Нами овладела гнетущая тревога из-за ожидавшей нас неизвестности, одним из «благополучных» исходов могло стать ранение. Позже я узнал, что подвод свежих подразделений в обстановке встречного потока раненых и убитых, был грубой ошибкой командования, не способствовавшей поднятию боевого духа.

Летом 1944 г. нашу 109-ю дивизию срочно направили под Выборг. Основной способ передвижения – пешком. Финляндия запомнилась как безлюдная лесная и каменистая страна с редкими одиночными аккуратными островерхими деревянными домами, с протяженными узкими озерками, которые по незнанию легко было принять за речушки. После, учась в МГРИ, узнал, что такая форма озер связана с выпахиванием ледником. Почвенный покров ничтожный: удивляешься, как здесь может расти лес. Разрыв мины в таких условиях обозначался кругом оголенной скальной породы в 2–3 м диаметром, по периферии которого – остатки разорванного, местами завернутого, как бы скатанного, тонкого почвенно-растительного слоя. Убитых не столько хоронили, сколько заваливали камнями в небольших естественных углублениях…

В Финляндии дивизия не воевала. После нескольких дней боевой подготовки её быстро вернули под Ленинград и далее под Нарву. Запомнились суточные (днем и ночью) изнурительные переходы по пыльной жесткой дороге, особенно тяжелые под солнцем. Среди солдат было много уже пожилых и перенесших ранения людей. Им приходилось тащить на себе вооружение – пулеметное, минометное. Завидовали артиллеристам, в распоряжении которых были кони и повозки.

Лето 1943 г., район Синявинских болот. Ночью на вороном коне Норове, взятом у комроты, возвращался в наше расположение вдоль линии фронта. Справа послышался громкий голос, что-то вроде «В укрытие, огонь!» И вдруг с той стороны, сверху на нас обрушился и придавил страшный вибрирующий грохот. Я припал к шее коня, а тот «дал свечу»: встал на дыбы и рванулся вперед. Я удержался в седле, а когда грохот стал стихать, увидел в темном небе удаляющиеся и слабо смещающиеся друг относительно друга огни – это летели ракеты «катюши».

Через год под Нарвой снова пришлось услышать грохот ракет над головой. Мы находились в окопах, и большинство после залпа просто вжались в землю, но некоторые из молодых в ужасе выскакивали из окопов и в панике бросались бежать куда глаза глядят.

Нам не раз приходилось попадать под бомбежку и артобстрел. Конечно, было страшно. Но внезапно обрушивающийся на тебя грохот гвардейских минометов всего страшнее. Впрочем, когда перед началом генерального наступления под Ленинградом началась артподготовка, все слилось в единый мощный гул, как будто гремели невиданных размеров гигантские трамваи, так что в этом общем гуле уже не различались отдельные выстрелы. Но этот гул вызывал только чувство гордости за нашу мощь.

Зимой 1944 г. наша 196 стрелковая дивизия 2-ой Ударной армии после снятия блокады Ленинграда двигалась на юг мимо Чудского озера к Пскову. С каким-то особым непередаваемым чувством походил-потопал в валенках по льду этого озера: я знал, что семь веков тому назад наши далекие предки во главе с князем Александром Невским на льду его посрамили немецких «псов-рыцарей».

В какой-то момент фашистские войска, прежде упорно цеплявшиеся за захваченное, вдруг как бы растворились, и наша дивизия рванулась вперед. В хлынувшей массе, опьянённой легкостью победного наступления, порядок был нарушен. Получилось так, что я, в то время ефрейтор конносвязной полковой роты связи, вместе с таким же молодым связным командира одного из батальонов нашего полка под вечер на своих конях-монголках оказались впереди дивизии. Должен сказать, что оккупированная Ленинградская область была здорово разорена. На месте сожжённых деревень и сёл сохранялись обычно лишь кучи кирпича или трубы от печей, да угли с золой. А здесь мы по какой-то еле заметной дороге среди леса приблизились к цельной деревушке и оказались плотно окруженными местными жителями, буквально в плену радостных и возбужденных сельчан, в основном женщин и ребятишек. Нас обнимали, женщины настойчиво и с надеждой расспрашивали о своих близких – сыновьях, мужьях, братьях. Долго оторванные от «Большой земли», они полагали, что раз мы оттуда, то должны были хоть когда-то да встретиться с их родными. С горечью должен сознаться, что ни об одном из тех, о ком спрашивали, я не слышал. И чтобы полностью не разочаровать исстрадавшихся матерей и жён, мы говорили какие-то утешительные слова, которые давали возможность не терять надежды. Эти рвущиеся из души и с надеждой вопросы и пытливые глаза я не забуду никогда. А потом толпу раздвинули несколько мужчин и после радостных приветствий начали расспрашивать о положении на фронте, хотя мне показалось, что общее представление о нём они имели сами. Это были руководители партизан, которые сохранили советскую власть на островке среди оккупированной земли. Посоветовавшись с нами и разумно оценив обстановку, они распорядились пристроить и накормить коней, а нас пригласили в избу, где простой крестьянский ужин после однообразной армейской кухни, да к тому же и на голодный желудок, нам показался царским. Увидев нашу изможденность (во время наступления иногда по двое-трое суток не удавалось прилечь), они ограничились самыми необходимыми вопросами и уложили спать, строго запретив нас беспокоить. Утром нас, отдохнувших и накормленных, сердечно и с уважением, с благодарностью как представителей армии-освободительницы проводили в дорогу, и мы, обогретые душевным теплом этих внимательных и мужественных людей, снова влились в общий поток фронтового наступления.

В конце января 1944 г. после снятия девятисотдневной блокады Ленинграда 196-я стрелковая дивизия передвигалась на юг к Пскову во втором эшелоне. Вскоре нам начали выдавать по 25 г спирта на человека. Наше конное отделение состояло всего из трёх человек: командира – сержанта Александра Ефимовича Спиридонова и конносвязных – Михаила Фокина и меня. Сержант предложил не мелочиться и пить по очереди за троих. Мы не возражали, и ротный старшина был поставлен об этом в известность. Когда очередь дошла до меня, третьего, нам увеличили порцию спирта до 50 г, т.е. до настоящих боевых 100 граммов. Старшина, отмеряя 150 г спирта, шутливо заметил, что мне здорово повезло. Для меня, учитывая малый опыт такого рода, а также предшествующую измотанность и недосып, это был явный перебор. Но не ударять же в грязь лицом ефрейтору! После тройной порции я еле добрёл до отведённого нам дома, привязал коня и в тёплом помещении полностью отключился. Проспавшись, узнал, что мне приказывали отвезти донесение, пытались поставить на ноги, грозили трибуналом, но привести в чувство так и не смогли. Никаких выговоров мне не сделали, но зато я впервые за много дней выспался.

Поскольку речь зашла о спирте, уместно привести другой эпизод, но с трагическим исходом. При наступлении к Пскову наши войска захватывали не только пленных, военную технику, но и склады разного рода, ёмкости со спиртом, в том числе и древесно-метиловым. Не отличая этот спирт от питьевого, многие его пили и травились, одни до смерти, другие слепли. В нашей дивизии говорили о смерти 16 человек…

Июль 1944 г. За плечами служба конносвязным, а иногда и в качестве телефониста в боях под Синявином, Гдовом, Псковом, заброска новогодней ночью 1943–44 гг. на баржах из блокадного Ленинграда на окружённый немцами «пятачок» под Ораниенбаумом, бросок под Выборг и тому подобное. В описываемый момент я – комсорг батальона 109-й стрелковой дивизии, которая располагается в районе г. Нарвы на правобережье одноимённой реки и находится в резерве, не вступая в бой. По армейскому положению при выбытии из строя (смерти или ранении) парторга батальона я должен его заменить, а значит, обязан быть коммунистом. В связи с этим я подал заявление в партию. Первичная батальонная парторганизация дала добро. Однако последующие события нарушили обычный порядок вступления в партию. Так я и остался беспартийным, хотя позже и делались соответствующие предложения.

Не один раз наши войска пытались выбить немцев из Нарвы, но всё неудачно. Наконец, после мощной артподготовки, форсирования реки и атаки немцы не выдержали и отступили к холмам (Синим горам), как я узнал позднее), где они капитально укрепились. Дивизия по освобождённой равнинной территории приближается к этим горам. Но с каким трудом и предосторожностями! Широкая полоса по левому берегу Нарвы заминирована, и немало бойцов и техники подорвалось на ней при простом перемещении, без боёв. Батальону выделен знающий проход сапёр, и мы едем за ним гуськом, след в след.

Недалеко от гор началась подготовка к взятию этого опорного пункта, защищённого с юга непроходимыми болотами, а с севера – Финским заливом. Около гор пролегали железная дорога и шоссе. По существу, после Нарвы это были как бы ворота в Эстонию. Понятным потом стало то упорство, с каким держались гитлеровцы за этот важный стратегический объект. Обороняться им было удобно, укрывшись в блиндажах и траншеях, а наступать по ровной открытой местности – это значит подставлять грудь под пули и осколки снарядов. Перед дивизией стояла задача захватить этот опорный пункт. Нам сообщили, что перед наступлением будет артподготовка, будет «катюша» в самолётном варианте и поэтому, хотя мы знали, что придётся нелегко, настроение, в общем, было боевое. Нам казалось, что самое главное – это быстро преодолеть ровное пространство и ворваться в разрушенные траншеи.

Действительно, была и артподготовка, сработала «катюша». И вот приказ: «В атаку, вперёд!» С автоматом ППШ бегу в составе одной из стрелковых рот. Для устрашения врага и подбадривания себя кричим: «А – а – а!» (сокращённый вариант «Ура!»). В роте 64 человека, это немало, чувствуешь себя в коллективе, бегут и впереди, и сзади, и сбоку. Скорее бы пробежать равнину! Но «горы» вдруг оживают, и на нас обрушивается плотный и непрерывный автоматно-пулемётный и миномётный огонь, свист пуль, взрывы со всех сторон, и вот уже никого впереди; оглядываюсь – никого вокруг, и я бросаюсь в первую же попавшуюся воронку от бомбы. Там раненный в руку солдат из другой дивизии, которая до нас тоже полегла перед этими проклятыми Синими горами. Перевязал ему руку. Стал соображать, что делать дальше. На душе скверно: «Вот тебе и захват траншей, вот тебе и победа!». Хорошо ещё, что уцелел. Когда стих обстрел, начал ползать, окрикивать, опрашивать уцелевших; за каким-то бугорком организовали пулемётную точку на случай контратаки. В живых от роты осталось восемь человек и несколько раненых. С наступлением темноты отошли на исходные позиции в окопы.

При моём участии были ещё две попытки продвинуться вперёд, чуть правее, севернее Синих гор. Подготовленное в атаке подразделение расположилось в логу, который открывался в сторону Финского залива. Пологая вершина лога постепенно переходила в возвышенную равнину. Для атаки нам придали два танка, один из них английская «Матильда». Они первыми начали подниматься из лога на равнину, но сразу же один за другим были подбиты немецкой самоходкой «Фердинандом». А нас немцы буквально засыпали минами и снарядами. Под грохот взрывов мы лежали на земле, не успев вырыть себе и окопчика, понадеявшись на лог, как на защиту, и на то, что с танками атака будет успешной и быстрой. Вминаясь в землю, молюсь, чтобы не поразил снаряд или осколок. Беззащитное тело кажется несоразмерно большим, а руки, ноги, спина – лишними, хочется сжаться до такого состояния, чтобы можно было уместиться в единственном укрытии – стальной каске, защищающей голову. После ураганного налёта половина готовых к атаке людей погибла. Подбираем раненых, убитых, возвращаемся в окопы.

Немцы не жалели боеприпасов и без конца долбили наши передовые позиции, и мы несли потери, находясь и в окопах. Последнее при мне задание для полка – взять ДЗОТ на низком заливном побережье Финского залива под уступом клифом. Для атаки набралось всего десятка два человек. Артиллерия должна прорвать заграждение из колючей проволоки перед ДЗОТом, подавить его огневую точку. До ДЗОТа метров двести. Артиллерия вроде выполнила свою задачу, огонь стих, ждём приказа по телефону об атаке, приготовились, привстали. И вдруг внезапный ответный миномётный обстрел. Я не успел лечь, как почувствовал боль в верхней части бедра. Вначале мне показалось, что это отлетел осколок камня, и меня не ранило, а просто ушибло. Возникло чувство досады, мелькнула мысль: «Надо ведь быстро добежать до ДЗОТа, а здесь боль и неудобство в ноге!» Бросаюсь на землю, перебираю автомат в левую руку, а правой прижимаю болевое место. Немного спустя хочу снова взять автомат в правую руку, но чувствую, что она липкая и вижу кровь. Вся правая штанина в крови. «Ну, старшина, тебе повезло – отвоевался», – с досадой сказал лейтенант Шилов. Положение его усложнялось из-за моего ранения, поскольку нарушало нашу с ним договорённость о распределении обязанностей: он оставался в укрытии, куда дотянули телефон («для связи со штабом и корректировкой действий», как он сказал), а я с солдатами захватываю ДЗОТ. После примитивной перевязки, чтобы остановить кровотечение, я медленно, с остановками (сказывалась потеря крови), опираясь на автомат (оставлять оружие нельзя, таково положение), поковылял до первого медпункта. Это было мое последнее непосредственное участие в боях. Больше месяца пролежал в госпитале и всё время из-под Синих гор поступали раненые.

Спустя 35 лет на Куларском ГОКе (крайний север Якутии) обратил внимание на специфический прибалтийский выговор одного из шахтёров. Разговорились, и я выяснил, что он сын русской и эстонца, жил в районе описанных боев. От него узнал, что отмеченные холмы они называли Синими горами, что они были капитально оборудованы, с глубокими бункерами; что кроме немцев там было много эстонцев, и что именно эстонцы последними скрытно оставили этот опорный пункт.

А в 1944 г. после госпиталя и пребывания в «батальоне выздоравливающих», т.е. спустя два месяца после первой атаки, мне в составе маршевой роты пришлось увидеть поле боя снова. Трупы уже убрали. Но земля вся изрыта воронками, танки и орудия покорёжены, отдельные их части разбросаны. От деревьев остались лишь голые стволы, да обугленные головешки. Невольно на память пришла многострадальная Ленинградская область, сожжённые селения которой представляли собой груды кирпичей или печные трубы на месте бывших домов. В этом отношении Эстония за Синими горами представляла резкий контраст: нетронутые прочные и аккуратные дома с разными пристройками и колодцами на хуторах, крепкие булыжные дороги, а в Таллине чистые, как бы умытые улицы, а на них и на островерхих домах – голуби. Со сложным чувством обиды, горечи и злости подумалось о разорении и беде нашей российской земли, побывавшей под оккупацией. Но не оно было тогда господствующим. Мы понимали, что разгром гитлеровских войск неизбежен, победа близка, и были уверены, что сможем превозмочь наши беды и разруху и снова наладим жизнь. Эта уверенность прибавляла сил и помогала преодолевать фронтовые невзгоды.

На фронте, особенно на передовой, не говоря уже об атаке, каждый ежеминутно подвергается опасности быть убитым. Статистика свидетельствует, что из каждой сотни человек моего 1923 года рождения с фронта живыми вернулись только трое. Я один из этих троих уцелевших. Положений рядом со смертью, естественно, было множество. Отдельные случаи сохранились в памяти

Летом 1943 г. пехота 863-го стрелкового полка форсировала одно из Синявинских болот и залегла на противоположном берегу, не в состоянии продвинуться дальше. Во время наступления особенно сильно пострадал телефонный взвод нашей роты связи (телефонисты гибли не менее часто, чем пехотинцы). Надо было восстанавливать связь, и мне пришлось заменять выбывших – тянуть «нитку», намотанную на телефонную катушку длиной около полуметра и весом около пуда, через болото по так называемой тропе, где воды было выше колен. В целом этот участок простреливался немецкой артиллерией, но не прицельно, а по площади. Бреду в воде, разматываю провод, пригибаюсь при угрожающих звуках, и вдруг снаряд бухается в воду совсем рядом. «Конец!» – мелькнуло в голове, и я почти целиком погрузился в воду, с замиранием сердца жду взрыва. Но снаряд не разорвался. Недобросовестность заводчанина спасла жизнь. Значит, ещё повоюем!

Февраль 1944 г., сразу же после снятия блокады Ленинграда. Рота связи движется в лесу по просёлочной дороге. Веду под уздцы своего вороного монгольского коня Ролика. Кстати, в дивизии все кони из Монголии – «от Чойбалсана», как мы говорили. С этими дикими животными пришлось много повозиться, чтобы приспособить к работе, но зато они были удивительно выносливы и неприхотливы. Иногда им приходилось довольствоваться только ветками и «тянуть лямку» в условиях, в которых рослые трофейные немецкие кони дохли, как зимние мухи. Рядом со мной – две повозки с ротным снаряжением и ездовыми Михаилом Шороховым и Петром Журавлёвым, моим земляком (мы оба из Дмитровского района Московской области, он значительно меня старше, деловитее, и я нередко ощущал его дружескую заботу). Нашу колонну начали обстреливать и бомбить немецкие штурмовики на бреющем полете. В один из угрожающих моментов, когда все трое оказались совсем рядом и самолет сбросил бомбу, Журавлёв успел крикнуть: «Ложись!» Я упал на него, а на меня – Шорохов. Всё произошло в доли секунды. Лежу в полубессознательном состоянии, а Журавлёв под нами кричит: «Ну что вы, мать вашу, навалились!?» Я говорить не могу, мычу и поворачиваюсь, чтобы свалить Шорохова. Он опрокидывается лицом кверху: глаза открыты, рот раскрыт и – мёртв... Его убило мгновенно, пока падал на меня. Итог: убит Шорохов, ездовой лошади снесло полголовы и передние ноги, я оглушён и задет мелкими осколками (на лбу кровь, шапка сорвана и висит на дереве на другой стороне дороги), у моего коня на шее несколько мелких кровоточащих ран, Журавлёв цел и невредим.

Спустя два месяца Петра Журавлёва в районе села Коровина (севернее Пскова) разорвало на части прямым попаданием снаряда, когда он подменял телефониста и тянул провод. Здесь и мы с Роликом ещё раз попали под бомбежку. Вдоль этого длинного села тянулась насыпная дорога. Заслышав рёв бомбардировщика, я с конем спустился с дороги и забрался в полуразрушенный сарай, торцом упиравшийся в дорогу. Слышу свист и разрыв бомбы на окраине села, потом – свист следующей бомбы пролетевшего над нами самолета. Ну, думаю, конец! Оба прижимаемся к земле. Взрыв, сыплется с крыши земля. Приподнимаюсь, чтобы не завалило, но всё этим и закончилось. Бомба упала на дорогу как раз против сарая, и воздушной волной задело только самый верх его крыши. Но взводу автоматчиков в этом селе не повезло: одна из бомб угодила прямо в укрытие, где они сидели. Погибли все, кроме дежуривших у штаба полка.

В районе с. Коровина наша кухня долго отсутствовала, и как только узнали, что она приехала, сержант послал меня с котелком на троих с напутствием быстрей возвращаться: «Аллюр три креста», как он, настоящий кавалерист, любил выражаться. Я бегом на кухню (кони были в тылу) и почти бегом же обратно. Но тут ударили немецкие миномёты, и я распластался на земле, пережидая налёт. Только он прекратился, я сразу же бросился к своим в окоп. Но добежать не успел, как услышал противный визг мин и опять распластался на земле. Сзади слышу разрыв мины. Когда снова двинулся в путь, то понял, что если бы я не поторопился после первого налёта, то мои товарищи не дождались бы ни меня, ни каши.

Мне задание – срочно доставить донесение в одну из рот, расположенных в лесу. К ней справа от дороги должна вести тропинка. Скачу, смотрю направо, никакой тропинки не замечаю. Вдруг слева и спереди из леса слышу мат и громкий приказ немедленно остановиться. Оказалось: с коня я не увидел малозаметную тропку и доскакал до самого переднего края, где сидели пэтээры (от слова противотанковое ружье). Здесь дорога поворачивала резко направо, а там – совсем рядом немцы. Не останови меня вовремя пэтээры, и я стал бы отличной мишенью для немцев.

Везу донесение в батальон по дороге, вдоль которой телефонисты на низких лёгких стойках протянули провод. Стойки держатся за счёт боковых оттяжек, закреплённых на земле колышками. За один из таких колышков, особенно выдающихся в сторону дороги, рыжая кобыла Рага на полном скаку спотыкается и кувыркается через голову (об этом узнаю по её положению после падения). Я вылетаю из седла вперёд и грохаюсь на землю. Шею не сломал, руки-ноги целы. Поднимаюсь, иду к лежащей кобыле. Она тоже цела, но обе кожаные луки седла (выступы его спереди и сзади) оказываются стертыми о землю. Соображаю: если бы не вылетел из седла, то перелом позвоночника, как минимум, был бы обеспечен. С благодарностью думаю о сержанте Александре Ефимовиче Спиридонове, который в условиях блокадного Ленинграда учил азам кавалерии и разным «вольтам», но главное – положению ноги в стремени: опираться только носками, чтобы пятки были свободны и ниже носков. Эта простая наука и позже избавляла от тяжёлых последствий.

Я отразил наиболее запомнившееся и, в целом, невесёлое. Это и понятно, ибо было время войны со всеми её невзгодами и тяжёлыми последствиями. Но жизнь есть жизнь, и даже в то страшное время бывали светлые и радостные периоды и моменты. Без их упоминания картина прошлого выглядела бы искажённой, однобокой, чересчур мрачной.

Незабываемыми, восторженными были первые встречи с местными жителями Ленинградской области на освобождённой земле, обнимавшими, благодарившими нас, плакавшими от радости. Обычно такие встречи случались возле разрушенных деревень, куда селяне выходили из лесов, где жили в землянках. Одну из таких встреч я уже описал. Но я покривил бы душой, если бы на такой восторженной ноте завершил описание приёма нас населением. Из песни слова не выкинешь, и я с сожалением должен констатировать, что после того, как прокатился каток нашей армии на запад, и мне пришлось снова пройти пешком в маршевой роте почти по тем же местам, где нас прежде встречали объятьями, отношение населения к нам, в массе, существенно изменилось: никаких следов восторга и радости, напротив – настороженность, а нередко и неприязнь, как следствие хозяйничанья некоторых своих же солдат, обычно голодных, измотанных и обозлённых. Конечно, за эти дела наказывали, но чаще смотрели сквозь пальцы. В общем, всякое бывало. Особенно бесчинствовали на чужой территории. Это случалось значительно чаще, чем проявление доброты и человечности. Этим я хочу ещё раз подчеркнуть чёрные стороны войны – её безнравственность, развращающее влияние на человека, очерствение души.

Радостно было получать весточки из дома. Однажды каким-то чудом (иначе не скажешь, если учесть положение блокадного Ленинграда) дошла из дома продуктовая посылка, которую по-братски разделили на троих (такова была численность отделения ПСД). Радовались после избавления от непосредственной угрозы смерти, радовались немногим дням относительного покоя и сносного питания после боёв.

Настоящим отдыхом был госпиталь, куда я попал после ранения: долгожданная тишина, никаких забот, кроме необходимости перевязок, чистота и никаких насекомых, возможность посидеть на солнышке, почитать. Кормили нормально в столовой, в которой ради разнообразия позволяли грубоватые солдатские шуточки. Когда повар по фамилии Резун задерживал второе блюдо, мы хором кричали: «Резун, смену, а то головой об стену!» Смеялись и раненые, и сам повар, польщённый вниманием к своей персоне.

Приятно было получать награды. Это сейчас у многих молодых появился скептицизм к ним в связи с общей девальвацией человеческих ценностей. А тогда они были почётны, ими гордились. Особенно приятно мне, например, было совершенно неожиданно, уже после войны – летом 1945 г., получить орден Красной Звезды. Значит, не забыли однополчане, нашли!

К светлым воспоминаниям относятся и неожиданные встречи-знакомства, подтверждающие правоту поговорки «Мир тесен!». Одна из таких встреч относится к периоду моей работы на оборонном заводе № 574 в ноябре 1941 г., где я слесарем завёртывал донья к бронебойным 85-мм снарядам. Как-то в цехе я поделился намерением навестить родителей на Яхроме. Начальник ОТК Юра заметил, что там у него живёт родственница Мария Филипповна, двоюродная сестра его отца. Слово за слово и вот выясняется, что это моя мама. Так было установлено, что мы с Юрием Александровичем Скотниковым троюродные братья. Позже он стал военным историком, автором нескольких книг, одна из которых имеется в нашей домашней библиотеке.

Другая встреча произошла в октябре 1944 г. в Эстонии под Таллином, где я после госпиталя стал помощником командира миномётного взвода 345-го ОПАБа (отдельного пулемётно-артиллерийского батальона). Я принимал участок от миномётчиков, которые меняли позицию. На следующий день миномётчик, сдавший участок, вернулся за топором, который он забыл. Я ему вернул топор без лишних слов. В конце 1945 г. после демобилизации, когда я гостил у родственников, этот эпизод с топором помог установить, что тот миномётчик – мой двоюродный брат. В детстве мы знали друг друга, но после десятка лет, что не виделись, я не признал Ваню Калёнова, а он – меня. В Москве за гостевым столом вспомнили недобрую обстановку в освобождённой Эстонии, случаи убийства наших военных, приказ не ходить за пределы воинской части поодиночке и многое другое. В общем, застолье оказалось на редкость интересным.

Незабываемым, конечно, был День Победы, который застал меня курсантом в военном училище в Тюмени. Был праздник с выпивкой, мы от всей души орали: «Ура, победа!». Целый день отдыхали от муштры, дурачились и понимали, что теперь-то уже наверняка вернёмся домой, увидим родных, заживём настоящей полноценной жизнью, которая представлялась прекрасной, беззаботной и бесконечной.